Несколько дней мы шли подальше от грохота, который слышался у нас за спинами. Еды не было никакой, вскоре наступила оттепель, на полях открылись кочаны капусты, кое - где попадались подсолнухи - этим и пробавлялись. Как-то набрели на военный городок. Невдалеке от него красноармейцы учили собак залезать под танки. Мы подошли к ним, разговорились. Узнали, что так готовят овчарок подрывать вражеские танки. Попросили красноармейцев нас взять к себе. Те посоветовали обратиться к командиру полка. Мишу Дубровинского одного пропустили через КПП. Но он вернулся ни с чем. Командир полка велел идти в Чертково, а мы уже были невдалеке от него, и обратиться в военкомат. Там решат, куда нас отправить.Через три дня мы вошли в Чертково. Снова выпал снег, закрутил мороз. Было начало декабря сорок первого. Над Чертковом летали немецкие самолёты. В военкомате Мишу от нас забрали. Нас же, что моложе, сгруппировали в подразделения, и "паровозом" отправили в Сталинград. Там нас поселили в Красные казармы, так, по крайней мере, местное начальство их называло. Полмесяца строем водили через весь город в какую-то столовую на кормёжку. В последний день распарили в бане. Часть парней, что постарше и посильнее оставили в городе, а всю мелюзгу отправили по колхозам. А я, при двадцатиградусном морозе, в одном летнем костюмчике и разношенных ботинках, правда, была у меня и тёплая "одежда" - кубанка, которую подарил мне дядя Свирид. Поездом нас подкинули до Калача-на-Дону, оттуда пешком мы, тридцать, а, может, и немного больше, гавриков были откомандированы в казацкое, большое селение Мариновку. До Мариновки, наверняка, километров двадцать пять. За нами приехали две розвальни. У кого были пожитки, погрузили на них. Самые слабосильные тоже пристроились. А я, хоть и слабосильный, в лёгком пиджачке, бежал всю дорогу и всё равно согреться не мог. Приняла нас председатель колхоза, расторопная казачка, средних лет. Кажется, её звали Анной, отчества не помню. С постоем мне и на этот раз повезло. Я попал в семью Сбойчаков. Семья из пяти человек - дед Тимофей, бабушка Ефросинья, их дочь Сима, зять Пётр и внук. По давности лет запомнил только своего погодка - Колю Сбойчака, за точность имён остальных членов семьи - не ручаюсь, что непростительно мне, после того, что они для меня сделали. В первый же вечер посадили за общий стол с собой. На сковороде лежал зажаренный заяц, которого накануне подстрелил, как мне стало известно из разговоров, Коля. Вся семья скромничала, глядя, как я уминаю дичь. Мне отвели уютный закуток за печью, было тепло, и "блохи не кусали", и я тотчас уснул беспробудным сном. Проснулся, когда солнце уже палило в задницу. В доме остались лишь бабушка и дед. Бабушка стряпала, а дед занимался скорнячеством. Дед оказался без одного глаза. В быту называется кривой. Где потерял глаз, не знаю. Но думаю, в гражданскую войну на Дону была такая бойня, что было, где потерять глаз. Колхоз нам, "бегунцам" выделил определённый паёк, не очень что бы, но всё-таки. Его мы и получили с Колей. Зиму, в основном, я проторчал около голландки - это такая печь, отделанная вкруговую листовым железом. У меня на шее и спине вспухли около двух десятков фурунколов, не совру, каждый величиной с детский кулачок. Бабушка, царство ей небесное, лечила меня какой-то мазью, после чего я разогревал чирьи около голландки и выдавливал их. Работать в колхозе я из-за этого не мог, но записался на курсы трактористов и регулярно их посещал. Учил нас пожилой тракторист , кажется, Ступин. Дома я помогал деду по хозяйству - чистил от навоза хлев, кормил телёнка и корову. А ранней весной, когда с кормами стало плохо, с Колей бродили по полям и из-под снега выгребали валки соломы.

Там мы и жили вместе - парни и девушки. Местные парни имели уже своих девушек, и ночами иногда "халабуда" содрогалась от их любви. Некоторых вскоре призвали в армию, и остались одни огольцы, вроде меня, и девушки. Можно себе представить, какую "грыжу" заимел Лагвей, хромая от одного трактора к другому, где трактористы не могли даже крутануть рукоять, чтобы завести заглохший трактор. Земля была ещё сырой, техника "нулевая". Застревала по самые диффера. Я думаю, что Лагвею фронт был бы спасением. В отряде, так теперь называлась бригада, был один ЧТЗ, на нём работал наш учитель Ступин. Остальная техника - десятка полтора колёсных тракторов - ХТЗ и СТЗ, два "белорусса", вроде - НАТИ.. Вся техника не первой свежести, почти полное отсутствие запасных частей. Наша Аннушка, видя, что под угрозой посевная, обратилась в артиллерийский полк, который формировался где-то за пределами Мариновки и готовился к отправке на фронт; как-то сумела договориться с командиром полка, и на помощь пришли гусеничные тягачи. Они не грузли во влажной земле. Радость для Аннушки не стала радостью для наших парней: военные быстро "зафаловали" наших девчат. Однако, посевная была спасена. Месяца через полтора я уже овладел своим "шпористым", мог сделать подтяжку подшипников, отрегулировать магнето и гарцевал на нём, как в бытность на волах. Фронт приближался всё ближе и ближе. Ночью сверкали зарницы, и доносился отдалённый грохот, и мы знали, что это не гроза, а работа артиллерии. О самолётах и говорить нечего: каждый день армады направлялись в сторону Сталинграда, до которого от Мариновки не меньше сорока километров.

В начале июля все работы в поле прекратились, и в МТС пришёл приказ готовить технику к эвакуации. Нас, трактористов и прицепщиков распустили по домам, чтобы подготовились к эвакуации. Был тёплый летний день. Я проснулся поздно, бабушка накормила меня пышками с молоком. Я поинтересовался, где, мол, вся семья. Оказалось, что на покосе, готовили сено для коровы на зиму, а мне велели принести им обед. Косили сено километрах в трёх-четырёх от селенья. Я знал эти места. Бабушка собрала обед в туесок (плетёная корзинка с закрывающимся верхом). И отправила меня к косарям. Ярко светило солнце, селение замерло, ни одного человека не видно. Надо оговориться, что Мариновка была богатым селом. Дома сплошь пятистенные, из кондовой сосны, под железными и черепичными крышами. Казаки, в отличие от простых крестьян, жили зажиточно. Хорошо трудились на колхозных полях, и свое хозяйство имели прочное. За околицей селения тянулся глубокий овраг, по дну которого протекала небольшая безымянная речушка. В ней частенько дедушка Тимоха вентерями ловил жирных, очень вкусных, но страшно костлявых, линей. Коля, окончивший тоже курсы трактористов, на тракторе проработал недолго, сломал руку и пока что не был у дел. Зато он привозил мне, на велосипеде, в поле жареных линей. Это так, между прочим, вспомнил я, бодро шагая вдоль оврага, поросшего густым кустарником, где внизу посверкивала речушка. Вдруг услышал нарастающий гул, а затем увидел десятка два самолётов, появившихся над Мариновкой, и тотчас раздался страшный свист. Не успел я сообразить, что же творится, как меня взрывной волной сбросило в овраг. От взрывов оглох.. Немного оклемавшись, я выбрался из оврага. Самолётов в небе уже не было, плато вдоль оврага было исклёвано воронками. До сих пор недоумеваю, то ли немецкие лётчики ошиблись, то ли преднамеренно не стали разрушать такую прекрасную станицу, как Мариновка. А, может, Гитлер дал спецзадание уничтожить меня?! Шутка сквозь слёзы?! Испугался ли я?! Не успел. Правда, до этого уже приходилось бывать под обстрелом самолётов. Но обед своим косарям всё-таки доставил вовремя, хотя сам был страшно исцарапан и испачкан. Я, конечно, рассказал косарям, что случилось. И не преминул похвастать, какой храбрый. И тут же подумал, а как мои родители и сестрёнка, которая родилась через год после гибели Изика?! Их же бомбят каждый день и не по разу. Я о них никогда не забывал, и мне было больно думать о них. Напряжение на фронтах нарастало, доходили слухи, что бои идут уже на подступах Дона, где-то около хуторов Вертячем и Гнилом, может и не так назывались селения, но так доносили слухи. Вскоре в колхозе начался делёж зерна между колхозниками, чтобы оно не досталось врагу. Я, на свои трудодни, получил мешок отборной пшеницы, и с гордостью передал её моим вторым родственникам.

http://www.iremember.ru/pulemetchiki/samsonovich-nikolay-aleksandrovich