Есть у казаковъ такое обыкновенiе: давать прозвище-кличку каждой станице. И такъ это прозвище прочно и крепко приклеивается, что никакими средствами его не отклеишь. Любятъ казаки подтрунить другъ надъ другомъ — глядишь, въ самый неподходящiй моментъ и напомнитъ казакъ собеседнику: «а какъ вашу станицу дразнятъ («дражнютъ»)? Какъ ни открещивается казакъ, какъ ни отпирается, горячо доказывая, что его станица — «самая безпорочная», все равно толку не будетъ: задавшiй коварный вопросъ знаетъ, конечно, про станицу всю подноготную. И станичнику ничего другого не остается, какъ тутъ же взять реваншъ: задать встречный вопросъ зубоскалу: «а твою какъ?»…

     Ехалъ казакъ со службы. На радостяхъ, что скоро дома будетъ, и сынишку къ груди богатырской прижметъ, и жену молодую обниметъ, и тыны поправитъ, хозяйство подновитъ, — накупилъ онъ разнаго гостинцу. И жене, и сыну, и всемъ, кто дорогъ былъ его казачьему сердцу.
     — Вотъ — думаетъ — порадую домашнихъ…
     Для жены же купилъ новые ботинки. Что это были за ботинки?! Форсу в нихъ — бездна! Блестятъ, какъ жаръ. Нажмешь — скрипятъ. А ежели на ноги надеть — рыпу не оберешься…
     — Вотъ, ето ботинки, такъ ботинки… радовался казакъ. Ведъ, ето, какъ она, моя то, пройдетъ — усехъ въ жаръ броситъ. И старыхъ, и молодыхъ… А ужъ про бабье говорить не приходится: ежели отъ зависти не подавятся, такъ мужей поедомъ съедятъ… И што за ботинки! Хоть на столъ станови…
     Уложилъ ихъ въ сумы и едетъ домой. Едетъ и песенку себе курлычитъ. Потомъ улыбнется и начнетъ чего-то подмигивать, да плечомъ поводитъ. Усы закрутилъ и папаха у него святымъ духомъ держится — чисто приклеенная. На самомъ — что ни на есть — затылке…
     Случилось служивому проезжать станицу Голубинскую ивъ той станице заночевать. Остановился онъ въ одномъ курене. Сталъ раскладаться, — видитъ: молодайка по куреню ходитъ — вертится, боками поводитъ и глазишшами своими черными стреляетъ во все стороны. Сама изъ себя пригожая, да красивая такая. Косы у ей черныя, что ворона крыло, брови густыя, а ужъ губы-то, губы — кровь… Того и гляди, лопнутъ: нежныя такiя, кожица на нихъ тонкая, что папиросная бумага.
     Искусился казакъ. Помутилось у него въ голове.
     Досталъ онъ ботинки, сталъ ихъ въ поднятой руке поворачивать.
     — Ихъ — говоритъ — вотъ ботиночки! Жане везу… Вотъ ето такъ ботиночки…
     А самъ коситъ взглядомъ на молодуху.
     У той духъ занялся, какъ увидала она обновочку.
     Стала — ровно пришитая, глазъ не сводитъ.
     А казакъ, шельма, надавитъ ботинки, а те: ри-ипъ!
     Досталъ этотъ рипъ до женскаго сердца, ухватился за него и никуды не отпускаетъ…
     Моргнулъ ей казакъ, а она только голову наклонила…
     Пошелъ казакъ на дворъ… Передъ ночкой воздухомъ подышать… Кровь у него молодецкая бурлитъ, наружу просится, въ сердце толкается…
     Перелезъ черезъ тынъ и сталъ раздумывать:
     — А что же я жене то привезу?..
     И решилъ этихъ ботинокъ ни подъ какую цену не отдавать, а надуть какъ-нибудь молодуху…
     Сорвалъ у ней на огороде два качана капусты, завернулъ въ платокъ и вернулся въ курень. Положилъ ихъ подъ подушку. А когда пришла ночька, а съ ночькой, таясь, пробралась къ казаку казачка — провели они сладкое время…
     — А ботиночки иде? — спрашиваетъ она.
     — Ды у тебе жъ въ головахъ… отвечаетъ казакъ.
     Нажметъ казачка затылкомъ подушку, а капуста под ней: ри-ипъ!
     — Рипи — рипи, — приговариваетъ бабочка — сегодня въ головахъ, а завтра будешь на ногахъ рипеть…
     Поутру уехалъ казакъ дальше въ путь-дороженьку.
     Схватилась его казачка Голубинской станицы, а казака и следъ простылъ. Подняла подушку: узелокъ… Развязала она узелокъ, а въ немъ — два кочана капусты.
     И заплакала она горько, горько…
     Да что-жъ? Бабьи слезы — все одно, что вода.